Неточные совпадения
Хлестаков.
Отдайте,
отдайте! Я отчаянный
человек, я решусь на все: когда застрелюсь, вас под суд
отдадут.
Стародум. Мне очень приятно быть знакому с
человеком ваших качеств. Дядя ваш мне о вас говорил. Он
отдает вам всю справедливость. Особливые достоинствы…
Г-жа Простакова. Старинные
люди, мой отец! Не нынешний был век. Нас ничему не учили. Бывало, добры
люди приступят к батюшке, ублажают, ублажают, чтоб хоть братца
отдать в школу. К статью ли, покойник-свет и руками и ногами, Царство ему Небесное! Бывало, изволит закричать: прокляну ребенка, который что-нибудь переймет у басурманов, и не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет.
Стародум. Это странное дело!
Человек ты, как вижу, не без ума, а хочешь, чтоб я
отдал мою племянницу за кого — не знаю.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь
отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели
человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Но теперь его ужасно мучает, что он
отдал чужому
человеку свою дочь.
Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские
люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и возя снопы по ночам и
отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России.
Она запечатала и
отдала человеку.
— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… — начала она что-то, как в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой написала и
отдала ответ и вернулась к столу. — Я замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные к религии
люди.
— Ну что, Капитоныч? — сказал Сережа, румяный и веселый возвратившись с гулянья накануне дня своего рождения и
отдавая свою сборчатую поддевку высокому, улыбающемуся на маленького
человека с высоты своего роста, старому швейцару. — Что, был сегодня подвязанный чиновник? Принял папа?
Лестные речи этого умного
человека, наивная, детская симпатия, которую выражала к ней Лиза Меркалова, и вся эта привычная светская обстановка, — всё это было так легко, а ожидало ее такое трудное, что она с минуту была в нерешимости, не остаться ли, не
отдалить ли еще тяжелую минуту объяснения.
— Я, как
человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что есть за что
отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с которым он хотел.
— Со всеми его недостатками нельзя не
отдать ему справедливости, — сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне Русская, Славянская натура! Только я боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите, меня трогает судьба этого
человека. Поговорите с ним дорогой, — сказала княгиня.
— Послушайте, Максим Максимыч! — сказал Печорин, приподнявшись. — Ведь вы добрый
человек, — а если
отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а у себя мою шпагу…
Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких
людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов: [Эндимион — прекрасный юноша из греческих мифов.] надобно
отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной; оттого-то, может быть,
люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.
— Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собой, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай господи, как он рассердился! чуть-чуть не
отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка — пропадший
человек!
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый
человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и не пускает меня в горы;
отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
— Да вот, ваше превосходительство, как!.. — Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лоханкою вышел, начал так: — Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: «Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный
человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему
отдам и свои триста душ».
Хорошему
человеку всякой
отдаст почтение.
И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума городов и тех обольщений, которые от праздности выдумал, позабывши труд,
человек, так сильно стала перед ним рисоваться, что он уже почти позабыл всю неприятность своего положения и, может быть, готов был даже возблагодарить провиденье за этот тяжелый <урок>, если только выпустят его и
отдадут хотя часть.
— Да мне хочется, чтобы у тебя были собаки. Послушай, если уж не хочешь собак, так купи у меня шарманку, чудная шарманка; самому, как честный
человек, обошлась в полторы тысячи: тебе
отдаю за девятьсот рублей.
И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец
людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем
отдам...
Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия на земле для
человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами, как я; я просил бога сделать чудо — превратить меня в красавца, и все, что имел в настоящем, все, что мог иметь в будущем, я все
отдал бы за красивое лицо.
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному
человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню; под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было, в платок и
отдал обратно.
Понемногу он потерял все, кроме главного — своей странной летящей души; он потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений
отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у
человека, смотрящего на огонь.
— Это вы, низкий
человек, может быть, пьете, а не я! Я и водки совсем никогда не пью, потому что это не в моих убеждениях! Вообразите, он, он сам, своими собственными руками
отдал этот сторублевый билет Софье Семеновне, — я видел, я свидетель, я присягу приму! Он, он! — повторял Лебезятников, обращаясь ко всем и каждому.
Но сердобольная мамаша тотчас же, полушепотом и скороговоркой, разрешила некоторые важнейшие недоумения, а именно, что Аркадий Иванович
человек большой,
человек с делами и со связями, богач, — бог знает что там у него в голове, вздумал и поехал, вздумал и деньги
отдал, а стало быть, и дивиться нечего.
Дико́й. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо
отдать, а все добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен
отдать, а приди ты у меня просить — обругаю. Я
отдам,
отдам, а обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну, и в те поры ни за что обругаю
человека.
Кнуров. Да… А как вы полагаете, хорошо вы поступили, что
отдаете Ларису Дмитриевну за
человека бедного?
Рачитель (книжн., устар.) —
человек, заботящийся о чем-либо, ведающий чем-либо.] приказал
отдать мальчику сто рублей.
Я не плохо знаю
людейИ привык
отдавать им все, что имею,
Черпая печали и радости жизни
Сердцем моим, точно медным ковшом.
«Солдат этот, конечно, — глуп, но — верный слуга. Как повар. Анфимьевна. Таня Куликова. И — Любаша тоже. В сущности, общество держится именно такими. Бескорыстно
отдают всю жизнь, все силы. Никакая организация невозможна без таких
людей. Николай — другого типа… И тот, раненый, торговец копченой рыбой…»
— Всегда были — и будут —
люди, которые, чувствуя себя неспособными сопротивляться насилию над их внутренним миром, — сами идут встречу судьбе своей, сами
отдают себя в жертву. Это имеет свой термин — мазохизм, и это создает садистов,
людей, которым страдание других — приятно. В грубой схеме садисты и мазохисты — два основных типа
людей.
Но Ермаков, после того, церковь строить запретил, а, достроив дом,
отдал его, на смех
людям, под неприличное заведение, под мэзон пюблик [Публичный дом (франц.).], как говорят французы из деликатности.
«В конце концов получается то, что он
отдает себя в мою волю. Агент уголовной полиции. Уголовной, — внушал себе Самгин. — Порядочные
люди брезгуют этой ролью, но это едва ли справедливо. В современном обществе тайные агенты такая же неизбежность, как преступники. Он, бесспорно… добрый
человек. И — неглуп. Он —
человек типа Тани Куликовой, Анфимьевны.
Человек для других…»
Когда арестованные, генерал и двое штатских, поднялись на ступени крыльца и следом за ними волною хлынули во дворец
люди, — озябший Самгин
отдал себя во власть толпы, тотчас же был втиснут в двери дворца, отброшен в сторону и ударил коленом в спину солдата, — солдат, сидя на полу, держал между ног пулемет и ковырял его каким-то инструментом.
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни
людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости?
Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
Крылатая женщина в белом поет циничные песенки, соблазнительно покачивается, возбуждая, разжигая чувственность мужчин, и заметно, что женщины тоже возбуждаются, поводят плечами; кажется, что по спинам их пробегает судорога вожделения. Нельзя представить, что и как могут думать и думают ли эти отцы, матери о студентах, которых предположено
отдавать в солдаты, о России, в которой кружатся, все размножаясь,
люди, настроенные революционно, и потомок удельных князей одобрительно говорит о бомбе анархиста.
Бальзаминов. Ах, маменька, не мешайте! Представьте, маменька, я, бедный молодой
человек, хожу себе по улице, и вдруг что же? И вдруг теперь поеду в коляске! И знаете, что мне в голову пришло? Может быть, за Пеженовой сад
отдадут в приданое: тогда можно будет забор-то разгородить, сады-то у них рядом, и сделать один сад. Разных беседок и аллей…
— Захар! — сказал он. — Когда придет
человек,
отдай ему это письмо к барышне.
— Никак нет: ведь вы сначала велели сказать, что дома нет, а потом
отдать письмо. Вот как придет
человек, так
отдам.
— Посмотри, что делает Захар? — пожаловался он ей. — На вот письмо и
отдай его
человеку или горничной, кто придет от Ильинских, чтоб барышне
отдали, слышишь?
Она отослала записку с Прохором, чтобы он отвез ее на пристань и
отдал на перевозе, для отправления в «Дымок», с
людьми Тушина, которые каждый день ездили в город.
Стало быть, ей, Вере, надо быть бабушкой в свою очередь,
отдать всю жизнь другим и путем долга, нескончаемых жертв и труда, начать «новую» жизнь, непохожую на ту, которая стащила ее на дно обрыва… любить
людей, правду, добро…
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение
отдает! Странный, необыкновенный
человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете есть? Все
люди как
люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
Но в этой тишине отсутствовала беспечность. Как на природу внешнюю, так и на
людей легла будто осень. Все были задумчивы, сосредоточенны, молчаливы, от всех
отдавало холодом, слетели и с
людей, как листья с деревьев, улыбки, смех, радости. Мучительные скорби миновали, но колорит и тоны прежней жизни изменились.
— Хорошо, хорошо, это у вас там так, — говорила бабушка, замахав рукой, — а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за
человек, пуд соли съедим с ним, тогда и
отдаем за него.
«Странный, необыкновенный
человек! — думала она. — Все ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение
отдает, серьезные
люди у него — дураки, себя несчастным называет! Погляжу еще, что будет!»
«В попрание меня, говорит,
отдал Господь всем
людям, яко же некоего изверга, то уж пусть так и будет.
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с детства меня
отдали в
люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе, какое у нее могло быть в то время лицо.